Неточные совпадения
Обратный путь был так же весел, как и путь туда. Весловский то пел, то вспоминал
с наслаждением свои похождения у мужиков, угостивших его водкой и сказавших ему: «не обсудись»; то свои ночные похождения
с орешками и дворовою девушкой и мужиком, который спрашивал его, женат ли он, и,
узнав, что он не женат, сказал ему: «А ты на
чужих жен не зарься, а пуще всего домогайся, как бы свою завести». Эти
слова особенно смешили Весловского.
Он представил себя богатым, живущим где-то в маленькой уютной стране, может быть, в одной из республик Южной Америки или — как доктор Руссель — на островах Гаити. Он
знает столько
слов чужого языка, сколько необходимо
знать их для неизбежного общения
с туземцами. Нет надобности говорить обо всем и так много, как это принято в России. У него обширная библиотека, он выписывает наиболее интересные русские книги и пишет свою книгу.
«Я не помню, — пишет она в 1837, — когда бы я свободно и от души произнесла
слово „маменька“, к кому бы, беспечно забывая все, склонилась на грудь.
С восьми лет
чужая всем, я люблю мою мать… но мы не
знаем друг друга».
С божиею помощью все устроится к лучшему — Тони в нескольких
словах хорошо познакомил меня
с вами; надеюсь, что и меня вы сколько-нибудь
знаете, следовательно, вы позволите мне без обыкновенных рекомендаций просить вас не считать меня
чужим.
— «
Словом сказать, — отвечает он мне, — если бы подпись была хорошо подделана, вы бы доказывали, что нельзя подписаться под
чужую руку так отчетливо; теперь же, когда подпись похожа черт
знает на что, вы говорите, что это-то именно и доказывает ее подлинность?» — «Не смею
с вами спорить, — говорю я, — но мое убеждение таково, что эта подпись подлинная».
— Я те прямо скажу, — внушал мощный, кудрявый бондарь Кулугуров, — ты, Кожемякин, блаженный! Жил ты сначала в мурье [Мурья — лачуга, конура, землянка, тесное и тёмное жильё, пещерка — Ред.], в яме, одиночкой, после —
с чужими тебе людьми и — повредился несколько умом. Настоящих людей — не
знаешь, говоришь — детское. И помяни моё
слово! — объегорят тебя, по миру пойдёшь! Тут и сказке конец.
И вот, спустя пятнадцать лет, я вновь встретился
с ними, и встретился как
чужой, потому что Разуваев ни
словом, ни движением не выдал, что когда-то
знал меня.
—
Чужие слова говоришь, миленький… У вас там дым коромыслом идет, а я буду деньги платить?..
Знаю, все
знаю… И Тарасу Ермилычу тоже скажи, чтобы перестал дурить. Наслушили всю округу… Очень уж расширился Тарас-то Ермилыч. Так ему и скажи, а теперь ступай
с богом: за Поликарпа Тарасыча я не плательщик…
— Эх, бабы, бабы! — подхватила третья, не прерывавшая еще ни разу молчания. — Ну, что вы ее словами-то закидываете?.. Нешто она разве не
знала замужнего житья? Хоть на тебя небось, Домна, было ей время наглядеться, а ты же еще и уговариваешь ее… Эх! Знамая песня:
чужую беду руками разведу, а к своей так ума не приложу… век
с мужем-то изжить не поле перейти… она, чай, сама это ведает…
— О-о, батюшка мой, — воскликнул, весь оживившись, наш старец: — поверьте мне, что это самые худшие люди на свете. Вы о них только слыхали, но по
чужим словам, как по лестнице, можно черт
знает куда залезть, а я все сам на себе испытал и, как православный христианин, свидетельствую, что хотя они и одной
с нами православной веры, так что, может быть, нам за них когда-нибудь еще и воевать придется, но это такие подлецы, каких других еще и свет не видал.
…Мы все читали ваши стихи в “Северных Записках”… Это была такая радость. Когда видишь новое имя, думаешь: еще стихи, вообще стихи, устное изложение чувств. И большею частью —
чужих. Или
слова —
чужие. А тут сразу,
с первой строки — свое, сила. “Я
знаю правду! Все прежние правды — прочь!”… И это мы почувствовали — все.
Юродивые Бог
знает отколь к ним приходили, нередко из самой Москвы какой-то чудной человек приезжал — немой ли он был, наложил ли подвиг молчания на себя, только от него никто
слова не слыхивал — из
чужих с кем ни встретится, только в землю кланяется да мычит себе, а в келейных рядах чтут его за великого человека…
— Вот то-то, боярин, сами вы напросились на грубое
слово. Я говорил, что на всякого не прибережешь хорошую весть. Однако за что же ты защищаешь крамольников, — они кругом виноваты, в них, видно, и кровинки русской нет, а то бы они не променяли своих на
чужих, не стали бы якшаться да совет держать
с иноверной Литвой! Мы холопы, а тоже кое-что смекаем; не я один, вся Москва
знает, о чем теперь помышляет князь наш.
— Вот то-то, боярин, сами вы напросились на нелюбое
слово. Я говорил, что на всякого не приберешь нравную весть. Однако за что же ты застеняешь крамольников, — они кругом виноваты, в них, видно, и кровинки русской нет, а то бы они не променяли своих на
чужих, не стали бы якшаться да совет держать
с иноверною Литвою! Мы холопы, а тоже кое-что смекаем; я не один, вся Москва
знает, о чем теперь помышляет князь наш.
Дрожа,
с напряжением подбирая русские
слова, которых он
знал немного, и заикаясь, татарин заговорил о том, что не приведи бог захворать на
чужой стороне, умереть и быть зарытым в холодной ржавой земле, что если бы жена приехала к нему хотя на один день и даже на один час, то за такое счастье он согласился бы принять какие угодно муки и благодарил бы бога. Лучше один день счастья, чем ничего.